[Из старообрядческого сборника по списку последней трети 18 в. ИИ СО РАН, собр. рук. №14/77, изд. «Рукописи 16-20 вв. из коллекции ИИ СО РАН», Новосибирск, 1998 г.]

Яко стрелы твоя унзоша ми и утвердил еси на мне руку твою. Псалом 37.

Откуду в сии час возвеяша непостояннаго сетования ветри? Откуду в сие время наступиша горких печалей облацы? Откуду в сии год наидоша досаднаго уныния туги? Повеяша ветри — и ум смутиша, наступиша облацы — и сердце ужасиша, наидоша тучи — и душу поколебаша, просыпашася болезненные пепелы — и смутиша око, пролияшася недужнии дожди — и утопе мысль, падоша смертные снеги — и озябе утроба.

Но что роди печаль — лютых напастей мати? Кий плод изнесе уныние — бедных плачей древо? Чесо же ради собрася и вас толикое христолюбивых людей множество?

Еда праздник составити приидосте или плачю врата отверзсти? Еда торжество совокупити притекосте или слезам устие отворити? Еда лик собрати потщастеся или рыданию потоки расчистити?

Ужасает бо мя неначаянное собрание ваше и странных видов образи томят душу мою. Мысль ми, яко убо праздновати ли кому или погребати кого собрастеся? Понеже вижу зде дом, без окон создан, — и ужасаюся. Зрю нижайшую полату, без дверей соделану, — и трепещу. Созерцаю темный ров, без степеней ископан, — и стонанием весь трясуся!

И кто же в нем лежит без гласа — не ведаю. Кто в нем безмолствует без движения — недоумею. Кто в нем водворяется бездушен — не познаваю. Камень ли? Но в порты оболчен. Древо ли? Но в калиги обувен. Бездушен ли? Но в молитвенный храм внесен.

О моего ужаснаго дива! Вижю таинство, от остижения мысли моей убегающее. Созерцаю чюдо, от словес устен моих укатающееся. Смотряю диво, от внятия ума моего удаляющееся. Вижю дом, образ гроба носящий. Зрю обитателя, знамение мертвых имущаго. Созерцаю порты, матере-земли в рождении нашем обрученное вено. Тем же подхожю к стоящей сей темнице, приступаю к сему темному дому, прекланяюся к сему трилакотному гробу, ибо, яко вы, скровнейшим соузом влеком, не могу далече стояти. Сердце бо мое нудит мя к нему припадати.

Оле, лютаго прервания жил моих! Наклонився, вижю — и се отец мой зде лежит. Оле, моея беды! Родитель мой зде почивает. Оле, моего ужаса! Владыка дому зде обитает!

Но не сонное ли еще видение очима моима видится? Не мечтание ли сицевыми страхами душу мою смущает? Не призрачие ли сицевыми трепетами ми сердце мое колеблет?

Ох! Как истина. Увы, как правда! Горе, как подлинность — отца не стало! И сердечныя жалости не стало. Родитель убежа — и нелестная любовь угасе. Приятель скрыся — и ласковые приветы умолчаша. Друг отлучися — и прямая верность помрачися. Дому владыка отиде — и обидное сиротство водворися. Строитель удалися — и вся в сетование обратишася.

Ныне зерцало зарности отворися, показующее не лице, но други. Ныне пещь искушения воспалися, очищающая не злато, но приятели. Ныне осла показания угладися, являющая не сребро, но сердоболие.

Есть ли кто ныне со скорбящим мною поскорбети? Есть ли кто с плачющим мною поплакати? Есть ли кто с сетующим мною посетовати? Покой бо мой от здешних сует упокоися, свобода моя вечныя себе свободы искати поиде. Сладость моя некончаемыя сладости себе просити отиде. Мене же, беднаго, в бедном мира сего обуревании бедне плавати остави.

О лютыя моея язвы! Тогда остави, егда кончина летом прииде. Тогда отиде, егда прореченная знамения конец прияти поспешишася. Тогда удалися, егда вселенная от пришедших волнений люте восколебася.

О лютыя печали, самого сердца касающыяся! Той сконча жизнь, его же жизнию аз живях. Той преложися, его же животом аз тянухся. Той усну, его же бдением аз покоихся.

Кого ныне нареку себе отцем, сын безотний? Кого ныне назову себе родителем, чадо сиротное? Кого ныне дому владыкою нареку, сирота обидный? Но где твое ангелоподобное лице, о отче мой дражайший? Где твои сладковращающиися очи, родителю мой сладчайший? Где твоя сердечная жалость, сердоболю мой ближайший?

Что зовуща мя презираеши, сладчайшая сердца моего утехо? Что к милости не склоняешися, многомилостивая отеческая утробо? Что рыдания моего не слышиши, милосердое родительское ухо?

Востани, востани, молю тя, бодрый здравия моего хранителю! Отверзи свое, бывшее иногда неусыпное око, недремлющий живота моего окормителю! Протяни ко гласу моему всеслышателное твое ухо, всеутешителный мой пестуне! Уже бо народ толико слезящу ми терпети не хощет, и собравшийся люд толико плачющу ми уступити не намеряется. И краткий есенный день темныя нощи скорым нашествием уграживает.

Но потерпите ми, потерпите, молю вас, дражайшие мои отцы и братие — сердце бо мое, памятию родителския жалости восколебавшеся, не может утихнути. Утроба моя, родителских приветов воспоминанием востолкавшися, не может устоятися. Внутренняя моя, бывшею родительскою утехою подвигнувшися, не могут в месте своем устаменитися. Лежит же убо и на вас всех родительския сея жалости долг, подклонены убо и ваши рамена под иго работы родительския любве, держится убо и за ваши двери днешняго моего горкаго случая рука. Ибо обсиротает ли кто от родителей, останет ли ся кто от детей, но тою же жалости стрелою сердце свое проколоти имать.

Тем же пособите ми, пособите, молю вас, о превозжеленнии отцы мои и братие, сладчайшаго родителя моего побудити, мене убо негли ослушивается. Того ради, да не паки на плещах старости его лягу. Негли не откликивается мне того ради, да не паки сединам его вторыя печалей снеги насею. Негли не пробуждается того ради, да не паки болезнем его новую печаль приложю. Вас же, яко любезнейших своих отцев и братии, нечто не смеет ослушатися за толикую вашего усердия, юже к нему любовь, ибо собрастеся к нему днесь не пировати, но любовию поминати, не медвенных сотов пити, но о спасении души его прилежно молити, не ликовати, но усердными молитвами ему пособляти.

Но вем убо, вем, яко ни вы его побудите, ниже он ускорит востати, ждет бо архангельского гласа, якоже вопиет Павел: «Во гласе архангелове и в трубе Божии снидет с небесе, и мертвии о Христе воскреснут прежде». С ними же тогда и мой родитель востанет, якоже верую.

Тем же убо, которою ныне утехою утешуся, безутешный? Которым веселием повеселю себе, печалный? Которою радостию порадую себе, злочастный? Ибо утешения моего заря во гробе скрывается, радости моея солнце под землю заходит, веселия моего луна перстию посыпается. Но того ради ретятся очи мои целым слез окияном днесь восплакати, но источник слезный варом печалным иссушен, скачет язык мой целые и песку сочисляемые словес бреги просыпати, но жилы его ножем напасти пререзани. Подемлется утроба моя целыми воздыхании горами колебатися, но жалости тяготою к самым ребрам пригнетена, яко обыде мя отвсюду печаль. И ниоткуду радость, отвсюду сетование; и ниоткуду веселие, отвсюду уныние; и ниоткуду наслаждение.

Едино точию остася мне утешение — память содеянных родителем моим добродетелей. Аще бо нелицемерныя любве искати поиду, но оная в его сердце поживе. Аще не гиблющыяся лжами правды посмотрети потеку, но оная во устах его, яко мечь висяше. Аще трудов его созерцати изыду, но тии тако в полях и в пажитех, яко в пустыни и на нивах, паче трубы откликиваются.

Славы ли суетныя убегаше кто, бесед ли неполезных уклоняшеся кто, сонмов ли сварливых удаляшеся кто? Никто же ин, разве мой родитель. Кто убо мудр бываше о Христе, по Павлу? — Мой же родитель буи Христа ради. Кто крепок? — Он же, яко немощен. Кто славен? — Он же, яко безчестен. Алчбою присно кормяшеся, жаждою выну питашеся, наготою одевашеся. Вместо прогулов страданием увеселяшеся, вместо покоев скитанием радовашеся, вместо праздности деланием руце свои позлащаше. Укоряем ли — благословляше, гоним ли — терпяше, хулим ли — утешашеся.

Чии плещи не познаша ризнаго украшения? — Родителя моего. Чие око не помиза лукавством? — Родителя моего. Чий язык льстивых словес не изрече? — Родителя моего. Ибо сваров, яко диавола, бегаше. Гнева, яко врага, ненавидяше. Злопомнения, яко змия, бояшеся. Не ратоваше на странных, не гоняше убогих, не досаждаше сирот. Не восплака от его обиды ничие око. Не постоне от его насилия ничия утроба. Не потрясеся от его нашествия ничие сердце. Понеже чюжих падений сверха гордости не надглядаше, чюжих грехов сквозе испытания илектры не смотряше, чюжих недостатков вагою осуждени не превешиваше. Но присно сам себе внимаше, в поте лица своего хлеб свой, по писанному, снедая, и нас питаше. Во трудех упокоение полагаше, во бдениих покой приимаше. Утренюю зарю на нивах стреташе, вечернюю же до полунощи провождаше. Не праздность бо велия тому бяше тако в душевных, яко и в телесных, добродетелех.

Что же к лику протчих его добродетелей не присовокупляю, бывшыя его по законех отчих ревности?

Егда убо древлеотеческое благочестие от новолюбителных гонителей бегати нача, случися ему тогда в селе отчины родителя моего обнощевати. Тое же всех добрых добрейшее благо увидевши, оное отца моего к Божии любви отверзстое око, воспалися абие пламенем любве Божия. Оставляет прочее: дом, и рождьшую его матерь, и братию. Отлучается сожителницы своея, к тому еще и зело младыя. Презирает и мене, своего птенца, тогда единолетна суща. Бегает за бегающим в пустынях благочестием, гоняется за гонимым древлеотеческим православием, скитается за скитающеюся по горам материю своею церьковию, снедаему, по Давыду, жалостию о доме Божии.

Двадесяти бо седми летом возраста его течение свое тогда к концу привлекшим, егда той, мирская вся оставив и бегая, по Давыду, водворятися в пустыни нача, ея же недра десницею трудов испытав. И по прошествии дву лет творит и нас с рождьшею мя совсельников пустынных быти и Богом любимому благочестию причаститися.

И в таковом пустынном благочестивом подвизе препроводи живыи 38 лет.

Во оная же жития его времена часто случашеся православию от новолюбителей бедне страдати. Обаче он не подвижеся гонителными страхами, не поколебася пустынными трудами, не позыбася страстными прилогами. Но и с женою живыи вдовственное чистое житие провождаше, исполняя Павлово совещание. Тогда, рече, и имущии жены яко не имущии будут. Избра бо, по небовосходному Иоанну, на чистоте, яко на крепчайшем основании, прочыя добродетели созидати. Вера же, и любовь, и надежда присно в души его обитаху. Терпение, кротость и милосердие никогда же от него отхождаху. Правда, мужество и сердечная простота спаху и востаяху с ним. И тако душевнии, яко телеснии, добродетели окрест его присно, яко ластовицы в вертограде, чвебещуще ликоваху.

Но доколе буду исчисляти добродетели любезнейшаго моего отца? Елико бо к памяти тех вземлюся, толико тии паче песка умножаются. И большии жалости терн во утробе моей оставляют! И убо о сих ныне да подождет слово. Ключимая же вашему слуху измолкшим моим гортанем вкратце еще побеседую.

Ельма убо родителя моего дражайшее тело, пред очесы нашими в темнем сем гробе лежащо, узреся днесь, тем же подобает, убо подобает ему тако надгробныя песни, яко последнее целование отдати. Ибо сладчайший мой родитель, егда к концу жития сего прихождаше, тогда смиряяся, глаголаше: «Не знаю подобающаго прощения принести отцем и братии». Бояся же лукавых словоистязателей и будущаго мучения, плакаше, глаголя: «Аз не ведаю, камо поиду и где там себя обрящу». Яко же человек, поминая грехи своя, в горести сердца вопияше: «Все согрешал от простоты». Моляся же Творцу своему, со слезами кричаше: «Избави мя, Господи, от скорби, обышедшия мя!». И вселенскаго теплаго заступника моляше: «Никола! Свет великой Чюдотворец! Избави меня, грешнаго, от вечныя муки!» Имея же надежду на Божия щедроты, радостно глаголаше: «Дивен Бог во святых своих!»

И якоже тогда пекийся о испрошении у вас подобающаго прощения, тако и ныне самою вещию паче гласа и вещания к вам, пречестнейшим, вопия, вопиет: «Простите мя, отцы и братие, во всех моих, яже пред вами, преткновениях. Отпустите ми вся, елика кому согреших словом, делом и помышлением. В путь ныне далечайший иду от вас и во страну чюждую, идеже никто же мя знает. Вижду тамо трепеты, непостоянныя грозы наполнены, вижду страхи, колебателнаго трясения налияны, вижду суды, неправеднаго мздоимания чюжды.

Сих непостоянных трепетов боятся исполины. Сих колебателных страхов трепещут богатии. Сих немздоприимных судов с трепетом ожидают царие.

Тамо богатство тленное места не имать. Тамо века сего честь не водворяется. Тамо мира сего слава изничтожается. Лице почтенное стыдением румянеет тамо. Рука храбрая немощию сламляется тамо. Выя превознесенная томлением стягается тамо. От того ужаснаго суда не уносят кони, от того непостояннаго страха не отимают друзи. От того колебателнаго трепета не избавляют приятели. Родителие тамо от чад бегают. Чада от родителей скрываются. Друзи от любезных своих удаляются.

Едина точию добродетель имущих ю подъемлет. Едино по заповедем житие стяжавших е чрез пропасть преводит. Едина любовь Божия державших ю пред престолом Его представляет.

Увы, моего трепета! Како в толикия страхи вступити имам? Милость от мене очи отвращает, яко в житии сем отвратих и аз очи мои от нея. Страннолюбие дверей мне не отверзает, яко и у мене не обрете врат отверстых. Посещение болных уха ко мне не преклоняет, яко не преклоних и аз к нему моего уха. Зябнувшие у врат моих мразом назии под одеяние райскаго упокоения не пускают мя. Лишившиися посещения моего больнии на ложа свои главы моея не возлегают. Не узревшии лица моего темничники в светлость прекрасных полат мене не вводят. Ненапитавшиися от трапезы моея гладнии едемскими туками мене не питают. Страшныи всея твари Царь отвращает лице свое от мене, яко от немилосерда. Храбрии аггели в муки вести мене готовятся, яко многогрешна. Святии Божии угодницы на молитву о мне не подвизаются, яко о ленивом. Глубокая бездна шумом своим трясет мое сердце. Темный ад пропастию своею ужасает мою душу. Хладный тартар студению своею содрогает моя кости. Зловоннии черви на плоть мою зубами скрегчют.

Ох, моея беды! Отцы мои и братие! И не вем, куды. В райскую убо светлость ити не пустят. А в жизнь века сего возвратится не спустят. Тем же повергаю себе умильно пред каждого вас ногами. И от милостивыя вашея души прошу щедрыя милости. Воздежите за мя преподобныя своя руки ко Всещедрому Владыце. И помолите мене создавшаго и вас милостивно собравшаго — да свободит мене от ярых рук и взоров стоящих на пути моем мытоимцев и да даст мне искуп, великое свое и бесчисленное милосердие. Им же аз диплом свобождаем, возмогу неудержанно достигнути непостижимаго во власти, величестве и славе страшнаго Его Божия престола. Ему же приятен поклонник ваших ради молитв да буду и светлости праведных вашего ради помяновения да сподоблюся насыщатися во веки.

Еще же к вам последнейшее предлагаю прошение. Приимите под теплый покров вашея любве сиротнаго моего сына. Водворите его под легкима крилома вашея благости. Вселите его под приветным пестунством вашим. Юности его милостивии наставители будите, сиротству его щедрии милователие явитеся, единачеству его твердии защитницы учинитеся. Ибо родительская моя жалость не защитит его к тому, щедрое мое отеческое око не надсмотрит его к тому, сладкое мое приятельское слово не утешит его к тому, легкая моя сердоболная рука в подобающих правлениях не поведет его к тому.

Вы же, о подражателие Христовы, воздадите, молю вы, сыну моему отеческий мой долг и родительскую жалость. Вся недостатки его благоутробием вашим покрыите, вся дерзости его терпением вашим понесите, вся вины его человеколюбием вашим загладите. Наставляйте же его, молю вас, отеческою любовию, руководствуйте братоспоболителным сердцем, советуйте на нетщету ведущими советами. За что да воздаст вам Господь Бог по правоте сердца вашего в день страшныя Его и Божественныя Славы».

Сицевая, и больша сих, родителя моего плачевная прошения кротким вашим и долготерпеливым слухом слышали есте, о христолюбивыи полче, пречестнейшии отцы мои и братие.

Тем же благоволите помиловати мене, вашего просителя, и исполнити отца моего прошение, яко да даст вам Господь Бог желания сердец ваших в премирном радовании. Его же буди получити вам о Христе Iсусе, Господе нашем. Ему же слава во веки. Аминь.

Добавить комментарий